письма. Здесь я исполнял роль почтальона.
Но однажды, когда я таскал из колодца воду в прачечную, дежурившая в тот вечер
воспитательница по кличке Бульдог застукала потерявшего осторожность Даниса в
момент передачи любимой записки. Вездесущая страж нравственности дождалась, когда
парень отойдет от девушки, подошла тихонько, вырвала из рук Зухры клочок
бумаги и передала ее директору. Уже через полчаса по детскому дому было
объявлено общее построение. Директор вывел влюбленных из строя и начал во
всеуслышание читать письмо, добавляя свои комментарии. По мнению этого
педагога, весь ужас состоял в том, что мальчишка, предлагая девочке дружбу,
посмел еще добавить в послание стихи собственного сочинения. Высмеивал его
директор жестко, безжалостно.
– Поэт нашелся, понимаешь, Лермонтов, а то и Есенин! – ехидничал он, размахивая
листочком перед носом Даниса. – Учится на одни двойки, а пытается писать
любовное письмо стихами!
– Допуская в одном слове десять ошибок, – вставила Бульдог, поддерживая слова
своего патрона.
– Вот именно, вот именно! Развели тут, понимаешь, дом терпимости, – директор не
выбирал выражения. – Я вас упеку, куда следует! Я вам покажу!
Все воспитанники и даже воспитательницы стояли хмурые и подавленные. Только
Бульдог сияла, как начищенный медный самовар.
Директор подошел к сникшей, униженной, не находившей себе места Зухре и, тыча
пальцем ей в лоб, начал обвинять ее в разврате, потере девичьей чести. Затем
прицепился к ее «неподобающей советской школьнице» прическе, «как у Гитлера»,
с челочкой на лбу. Послал одну воспитательницу за ножницами и оттяпал у нее челку
до корней. Потом вспомнил о коммунистической партии, которая дала приют таким
неблагодарным скотам, как эти двое.
– Если бы не партия, – брызгал он слюной, тряся указательным пальцем перед носом
побледневшей от оскорблений девочки, – ты бы на помойках скиталась,
проституткой стала! Или работала от зари до темна! Как все дети рабочих
капиталистических стран. Они с малых лет начинают батрачить, работают на плантациях
сахарного тростника, на фабриках за кусок хлеба. А вы, дармоеды, вместо благодарности
в адрес партии за то, что она одевает, обувает вас, предоставляет вам прекрасные хоромы,
кормит до отвала, чем же ей отвечаете? Вот именно, черной неблагодарностью!
Во дает, подумал я возмущенно, как будто мы не работаем. Кто же тогда валит лес,
пилит и колет дрова, заготавливает сено, пашет на плантациях мака, пасет коров, чистит
свинарник, выращивает птиц? Пушкин, что ли? Если не мы, кто же сажает гектарами
картошку, капусту и другие овощи? Кого после уроков отправляют выкапывать
примерзшую к земле свеклу для колхозных коров? Разве он сам убирает снег, моет полы,
таскает воду, а по ночам дежурит у печки? Может, этот кривоногий нанимает чертей,
чтобы разгружать целую баржу угля для колхозной котельной? Кто, как не мы, в
выходной день ворочает, наряду с колхозниками, тонны зерна на складах? Еще упрекает,
гад!
Было видно, что директор пошел в разнос, теперь, пока не выдохнется, не сможет
остановиться. Продолжит преподавать «обнаглевшим от хорошей жизни ублюдкам»
урок социалистической морали и общежития.
– Вы все с жиру беситесь! Нарушаете дисциплину. Пытаетесь совершать то, чего ни в
коем случае не должен делать советский воспитанник детского дома. А именно – писать
2
Повесть
любовные записки, развратничать. Тем самым внедрять в умы наших детей
капиталистические ценности. Пионер, особенно комсомолец должен быть примером для
других. Он должен повышать обороноспособность великой страны и трудиться ради
подъема благосостояния народа! Разве партия создала детские дома, чтобы вы тут
разводили шуры-муры? Чтобы социалистический храм детства стал рассадником
буржуазной морали и разнузданной вседозволенности?В то время, когда мы, назло
капиталистам, строим коммунизм?
Он снова вспомнил о Зухре, подошел к ней и продолжил урок, чтобы закрепить
сказанное.
– Отвечай! Чего голову опустила? Почему нарушаешь дисциплину? Говори,
неблагодарная тварь! Все ждут твоего ответа! Подними